Неточные совпадения
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что
лицо у него
злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час
перед этим.
Дверь вдруг тихо отворилась,
перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся
лицом, бледный, худой, с
злыми глазами, как будто его всего передернуло.
В Париже — последнее истончение культуры, великой и всемирной латинской культуры,
перед лицом которой культура Германии есть варварство, и в том же Париже — крайнее
зло новой культуры, новой свободной жизни человечества — царство мещанства и буржуазности.
Но сестрица как вкопанная остановилась
перед нею.
Лицо у нее
злое, угрожающее; зеленоватые глаза так и искрятся.
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду
злая! — и как был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел
перед собой
лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а
перед нею все стояло желтое
лицо офицера, недоумевающее и
злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и
злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой,
передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от
лица кого-либо одного.
Эта генеральша, самое важное
лицо во всем этом кружке и
перед которой все ходили по струнке, была тощая и
злая старуха, вся одетая в траур, —
злая, впрочем, больше от старости и от потери последних (и прежде еще небогатых) умственных способностей; прежде же она была вздорная.
Бывало, при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать на весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими же деньгами, собственные ли люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья, коли сами с голоду в кулак свищете, — Ирина даже бровью не пошевельнет и сидит неподвижно, со
злою улыбкою на сумрачном
лице; а родителям ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и чувствуют они себя виноватыми, без вины виноватыми
перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение.
В нескольких шагах от осининского дома он увидел остановившуюся
перед полицейскою будкой щегольскую двуместную карету. Ливрейный, тоже щегольской лакей, небрежно нагнувшись с козел, расспрашивал будочника из чухонцев, где здесь живет князь Павел Васильевич Осинин. Литвинов заглянул в карету: в ней сидел человек средних лет, геморроидальной комплексии, с сморщенным и надменным
лицом, греческим носом и
злыми губами, закутанный в соболью шубу, по всем признакам важный сановник.
А он сидел как очарованный, ничего не слышал и только ждал, когда сверкнут опять
перед ним эти великолепные глаза, когда мелькнет это бледное нежное,
злое, прелестное
лицо… Кончилось тем, что дамы взбунтовались и потребовали прекращения спора… Ратмиров упросил дилетанта повторить свою шансонетку, и самородок снова сыграл свой вальс…
Плодомасов не призывал никого к оружию и обороне. Он не сделал этого, во-первых, потому, что он читал предательство и измену себе на всех
лицах, которые
перед собою видел. На всех? Нет, было одно
лицо, на котором он не видал ни
зла, ни предательства: это было
лицо его молодой жены, виновницы всей этой истории.
Перед глазами ротмистра стоял этот купец — маленький, сухонький, в длиннополом одеянии, похожем одновременно на сюртук и на поддевку, в бархатном картузе и высоких, ярко начищенных сапогах. Костлявое, скуластное
лицо, с седой клинообразной бородкой, с высоким изрезанным морщинами лбом, и из-под него сверкали узкие серые глазки, прищуренные, всегда что-то высматривающие. Острый хрящеватый нос, маленький рот с тонкими губами. В общем, у купца вид благочестиво хищный и почтенно
злой.
Тяжёлая, изорванная и лохматая туча закрыла луну, и Лёньке почти не видно было
лица деда… Но он поставил рядом с ним плачущую девочку, вызвав её образ
перед собой, и мысленно как бы измерял их обоих. Немощный, скрипучий, жадный и рваный дед рядом с ней, обиженной им, плачущей, но здоровой, свежей, красивой, показался ему ненужным и почти таким же
злым и дрянным, как Кощей в сказке. Как это можно? За что он обидел её? Он не родной ей…
На кладбище,
перед тем как закрывать гробовую крышку, протеснился к могиле Алексей и стал среди окруживших Настю для отдачи последнего поцелуя… Взглянул он на
лицо покойницы… Света невзвидел…
Злая совесть стоит палача.
Поэтому наличность в жизни
зла и несправедливости властно ставит
перед нами задачу теодицеи, задачу оправдания божества
перед лицом мирового
зла.
Сознание личности
перед лицом мира глубоко связано с существованием
зла.
Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно-неспокойным,
злым лицом и, ни слова не сказав, вышел.